Цикл создавался в июне-июле 1916 года. Как отмечают
исследователи творчества М. Цветаевой (А. Саакянц, Е. Коркина и др.), многие
стихотворения этого цикла являются реминисценциями стихов Ахматовой.
Важно также заметить, что отношения Цветаевой и Ахматовой никогда
не были дружескими. Г. Адамович в своих воспоминания сравнил их с отношениями
Шумана и Шопена: «Шуман боготворил Шопена, а тот отделывался вежливыми,
уклончивыми замечаниями. Цветаева по
отношению к «златоустой Анне всея Руси»
была Шуманом».
Стихотворение, которое открывает цикл, можно назвать одой, в
традиционном значении этого слова:
О, Муза плача, прекраснейшая из муз!О ты, шальное исчадие ночи белой!Ты черную насылаешь метель на Русь,И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.И мы шарахаемся и глухое: ох! —Стотысячное — тебе присягает: АннаАхматова! Это имя — огромный вздох,И в глубь он падает, которая безымянна.Мы коронованы тем, что одну с тобойМы землю топчем, что небо над нами — то же!И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,Уже бессмертным на смертное сходит ложе.В певучем граде моем купола горят,И Спаса светлого славит слепец бродячий...И я дарю тебе свой колокольный град,— Ахматова! — и сердце свое в придачу.19 июня 1916
Словари определяют слово «ода» так: «Торжественное
стихотворение, посвященное какому-нибудь историческому событию или герою».
Действительно: композиционный, ритмический, лексический характер стихотворения
выдержан в соответствии с требованиями этого лирического жанра. Но Цветаева
вносит в содержательный план произведения свое и принципиально новое:
О, Муза плача, прекраснейшая из муз!О ты, шальное исчадие ночи белой!Ты черную насылаешь метель на Русь,И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы
Торжественное обращение к адресату в первой строке выдержано
в традициях величания. Не называя по имени, Цветаева заставляет
идентифицировать Ахматову по совокупности примет, ведущих к личности героини
самым непосредственным образом. Известно, что Цветаева «позаимствовала» из
ахматовского стихотворения «Покинув рощи родины священной...» строку «Где муза,
плача, изнывала». Деепричастие «плача» соединилось с определяемым словом «муза»
и омонимически превратилось в эпитет, выраженный существительным в родительном
падеже (Ахматова оценила оригинальный прием Цветаевой и впоследствии применяла
эту формулу к себе именно в таком варианте).
Традиция оды подразумевает представление героя в позитивном
контексте. Однако перед читателем предстает чрезвычайно сложный, загадочный
образ: это не только Муза плача, но и «шальное исчадие ночи белой», с воплями
насылающее на Русь «черную метель».
И мы шарахаемся и глухое: ох! —Стотысячное — тебе присягает: АннаАхматова! Это имя — огромный вздох,И в глубь он падает, которая безымянна.
Вторая строфа передает характер эффекта, который вызывает
такой образ. Массовое «шараханье» — не
от страха, а от шока при столкновении обычного человека с божественной силой.
Смесь страха и восторга вызывает неистовый приступ любви. Присягать имени «Анна
Ахматова» означает признавать высшее величие этого имени перед лицом
принципиально безымянной людской массы. Поэтому начальное «Ах» в фамилии
(вернее, псевдониме) героини звучит, как восторженный вздох толпы счастливых
свидетелей явления божества.
Мы коронованы тем, что одну с тобойМы землю топчем, что небо над нами — то же!И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
Однако автор, в нашем понимании, не причисляет себя к
коленопреклоненной толпе. В третьей строфе, как мы считаем, утверждается
царственное равноправие двух поэтов, осуществляющих власть лиры над одной
территорией и разделивших «зоны влияния». При этом Ахматовой достаются
бессмертные души тех, кто «ранен смертельной твоей судьбой»: пронзен уязвляющим
действием стрел-воплей, переживает катарсис, внимая страданиям вечной Музы
плача. Торжественно-мрачная картина такого поклонения соответствует образу
стоящего за героиней угрюмого холодного Петербурга.
Цветаевой достается другое владение:В певучем граде моем купола горят,И Спаса светлого славит слепец бродячий...
Певучий град — это, конечно, Москва, с ее «светлым Спасом» и
сонмом церквей, безумолчно говорящих с людьми колокольным языком. Позитивные
коннотации формируют образ мира, наполненного светом, гармонией звуков и
духовной святости.
И я дарю тебе свой колокольный град,— Ахматова! — и сердце свое в придачу.
Отождествляя себя с этим миром, Цветаева фактом дарения
города и сердца, как нам видится, отнюдь не подчиняет себя северной
«венценосной сестре». Скорее наоборот, приобщает «шальное исчадие» к высшим
ценностям иного рода, открывает свой мир
во всей его красе и подчиняет его притягательной силе.
Таким представляется наше видение «ахматовской оды».
Разумеется, в исследовательских работах она получила широкое и разнообразное
толкование. Одной из наиболее интересных
представляется работа Р.С. Войтеховича «Польская гордыня и татарское иго в
стихах Цветаевой к Ахматовой». Его видение смысловой структуры стихотворения
принципиально иное.
Объясняя специфику цветаевского изображения Ахматовой, автор
отмечает:
«Цветаева в ахматовском цикле создает парадоксальные коллажи из собственных образов, метафорически удаленных от картин, встающих со страниц ахматовских книг». (Войтехович: 427).
Такая удаленность, в частности, проявляется в
противопоставлении двух миров: с одной стороны «Муза плача», с другой — автор,
отождествляющий себя с народом. В таком противопоставлении «Меняется
коммуникативная перспектива: «я» теперь часто сливается с «мы» и говорит от
лица всей «Руси»:
О, Муза плача, прекраснейшая из муз!О ты, шальное исчадие ночи белой!Ты черную насылаешь метель на Русь,И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.
«Муза» и «Русь» — явления гетерогенные, и поведение «Музы»
подчеркивает ее инородность» (Войтехович: 436). Автор считает, что
«Метафорические «стрелы» здесь — те же “стрелы любви”, что и в стихотворении
“Анне Ахматовой”, но вся картина гуляющей по Руси «”черной метели”, осыпающей
ее жителей “стрелами”, не случайно напоминает апокалиптическое бедствие, более
всего — нашествие кочевников» (Там же). Таким образом, любовное начало,
связываемое с именем Ахматовой, имеет завоевательный, разрушительный характер.
Однако эпитеты, которыми наделяется образ, делают его многогранным, емким:
«”Исчадие ночи белой”, на наш взгляд, подразумевает не только “бесовское чадо”, порожденное ночной стороной жизни “города-призрака” Петербурга, но и угарный “чад” как своего рода инверсию белого тумана» (Там же).
Интерпретация Р. Войтеховича выявляет смысловой акцент
второй строфы стихотворения таким образом:
«Цветаева обращается к Ахматовой также от лица “всех молящих”, осчастливленных “Музой плача”:Мы коронованы тем, что одну с тобойМы землю топчем, что небо над нами — то же!» (Войтехович: 439).
В таком ракурсе автор «оды» не возносит себя до объекта
посвящения, не ставит себя на равное с ним место, а остается «на земле»,
разделяя с народом восторженное поклонение, видя счастье в самом факте
нахождения с кумиром в одно время в одном месте.
Дальнейшая интерпретация развивает тему обоготворения
Ахматовой:
«Цветаева сообщает и о воздаянии посвященным в культ — они обретут бессмертие. Таким образом, Музе плача передоверяются функции Христа:И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,Уже бессмертным на смертное сходит ложеКощунственный характер этой гиперболы усугубляется финальной строфой, где светлый православный град отдается во власть темному, языческому и “шальному исчадию”:В певучем граде моем купола горят,И Спаса светлого славит слепец бродячий...И я дарю тебе свой колокольный град,— Ахматова! — и сердце свое в придачу» (Войтехович: 440).
То есть Цветаева «сдается в плен» величию темной силы со
всей силой искренней любви. В соответствии с неоднократно утверждаемой ею
формулой «любовь есть действие» полнота самоотдачи выражается в добровольном
дарении своего мира во власть ахматовскому божеству.
Неожиданную и любопытную параллель Р. Войтехович усматривает
в концовке стихотворения:
«Завершающая формула является парафразом крылатого выражения Андерсена — “весь мир и пару коньков в придачу”. Кай, влюбленный в Снежную королеву, составляет из льдинок слова: “Только одно слово, которое ему очень хотелось сложить, у него не выходило — слово “вечность”. А между тем Снежная королева не раз говорила ему: “Если ты сложишь это слово, я отпущу тебя на волю и подарю тебе весь свет и пару новых коньков в придачу”. Не исключено, что для Цветаевой просьба Снежной королевы перекликалась с ахматовским “томленьем о бессмертьи”» (Там же).
Таким образом, стихотворение «О, Муза плача, прекраснейшая
из муз!..», оставаясь в рамках жанра оды, представляет картину самых
разнообразных, порой парадоксальных характеристик, ассоциаций и реминисценций,
смысл которых — выразить отношение к петербургской сестре по лире во всей своей
полноте.
ЛИТЕРАТУРА
Войтехович Р. Польская гордыня и татарское иго в стихах Цветаевой к
Ахматовой. // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XII: Мифология культурного
пространства: К 80-летию С. Г. Исакова. Тарту, 2011. С. 427– 450.
Комментариев нет:
Отправить комментарий