Среди многочисленных «ликов», в которых проявляет себя Цветаева, значительное место занимают мифологические персонажи. Среди примеров подобной самоидентификации можно назвать те, которые анализируются в работах Р.С. Войтеховича «Как описывать античность в творчестве Марины Цветаевой» (1) и «Психея в творчестве Цветаевой борисоглебского периода» (2).
В наших заметках не раз говорилось о теме героизма, которая занимает особо значимое место в сознании Цветаевой в послереволюционный период. В (1) анализируются духовные источники, питавшие ее жизненное и творческое вдохновение.
«После нищеты и лишений 1920-1921 годов в Москве, после смерти дочери Ирины, Цветаева начинает культивировать в себе и в своей старшей дочери, Ариадне, то, что она называла «спартанством». …«Спартанство» Цветаевой — разновидность «героической нормы». Но эта норма не связана с долгом перед полисом, наоборот, это проявление индивидуализма, культа своей личности. «Спартанское» нестяжание обобщается формулой «победа путем отказа», избранной Цветаевой в качестве одного из своих девизов и возводимая к высказываниям С. М. Волконского. Оно имеет оттенок аристократической фронды в условиях победившей демократии, и в античности имеет аналог в творчестве Феогнида и в какой-то степени — Платона. В тетрадях Цветаевой спартанские мотивы соседствуют с темой Сивиллы — с темой отказа от профанного говорения и земных «низостей». Спартанство оказывается связано с углублением в себя и одновременно с вечными вневременными ценностями» (Войтехович: 182)
Как выяснил автор,
«У Марины Цветаевой это слово обозначает важное понятие, занимающее высокое место в ее иерархии нравственных ценностей» (Войтехович: 186)
В работе подробно разбирается структура понятия:
«…спартанство — это чувство абсолютного долга, нормы, закона, проявляющее себя в запрете на все, что потакает личным склонностям, слабостям, эмоциям, желаниям, удовольствиям, страстям, своеволию, стремлениям, включая стремление к жизни. Спартанство ассоциируется и с военной дисциплиной, и с религиозным аскетизмом («протестантством», «монашеством»), возводя в норму жизни героизм, превращая жизнь в подвиг, что по отношению к «жизни как она есть» противоестественно: «Героизм — это противоестественность. Любить соперницу, спать с прокаженным. Христос — главным образом — проповедник героизма!» …Противоестественное не может быть врожденным, героизм внушается высокими примерами» (Войтехович: 189).
Таким образом, тема героизма, получившая предельную актуальность в период ежедневной борьбы за выживание, получала подпитку в исторических примерах. Она получила и конкретное образное наполнение, почерпнутое в мифах античной эпохи:
«Наиболее реперезентативным образом «спартанца» для Цветаевой, как мы выяснили, является «мальчик с лисенком» (Войтехович: 201).
Речь о легенде, известной в переложении Плутарха:
«Другой мальчик достиг возраста, когда, согласно спартанскому обычаю, свободные мальчики должны воровать все, что угодно, но только не попадаться; его товарищи украли живого лисенка и передали ему на сохранение. В это время те, кто потеряли лисенка, явились его разыскивать. Мальчик спрятал лисенка под плащ, и рассерженный зверек начал грызть его бок, пока не добрался до внутренностей; мальчик, боясь, что его уличат, не подавал виду Когда наконец преследователи ушли и его товарищи увидели, что произошло, они стали бранить мальчика, что лучше было показать лисенка, чем прятать, жертвуя ради этого жизнью. «Нет, — сказал мальчик, — лучше умереть, не поддавшись боли, чем, проявив слабость, обнаружить себя и ценой позора сохранить жизнь»» (Войтехович: 194)
Этот образ несколько лет жил в сознании Цветаевой, она не раз идентифицировала себя с юным героем, объясняя мотивы своего поведения, толкуя свой моральный кодекс. Эта «маска» пережила разнообразные трансформации. Отношение к ней было сложным, как сложно воплощающее ее понятие. Как считает автор:
«Спартанство» составляет органическую часть этических взглядов Цветаевой, занимая едва ли не доминирующее положение на шкале ее ценностей. Жизненная же практика ее заключалась в непрерывной войне «мальчика» и «лисенка» (Войтехович: 201).
Другим образом, который устойчиво «примеряла» на себя Цветаева, стал персонаж из иной мифологии: Психея — героиня античных легенд, олицетворявшая душу. Как установил автор в работе (2), в духовном мире Цветаевой ведущую роль играли
«пять существенных компонентов его семантики: душа, личность, женщина, роль (типы «ведомая» и «ведущая»), личный миф» (Войтехович: 117).
Для нашей темы особенно важна роль последнего компонента. По мнению исследователя,
«Психея — устойчивая автономинация Цветаевой, связанная с осмыслением своего «амплуа» в мире. Этот компонент присутствует в стихотворении «Не самозванка — я пришла домой…», в прозе, записях и письмах 1923-1926 годов» (Войтехович: 119).
Цветаева не просто увлеклась образом Психеи, а сроднилась с нею — до такой степени обнаружилось их духовное сродство. И, как следствие, образ Психеи
«…манифестируется через присвоение себе имени «Психея», через самоидентификацию с ней. Реальное наполнение такого образа варьируется от текста к тексту, так как может в принципе основываться на любом … из …типов образа Психеи». (Войтехович: 120).
Значимость этой мифологической «маски» проявилась в том, что в 1923-1926 годах
«Психея становится одним из кодов личного мифа …Цветаева рефлектирует на тему «поэт и Психея», разрабатывая свою оригинальную трактовку образа Психеи как «ведущей». …В 1928 году в переписке с Н. П. Гронским Цветаева декларирует несводимость образа Психеи к сюжетному уровню его интерпретации …Психее больше соответствуют Франческа и Джульетта, потому что в их любви — «дрожанье крыл бабочки» (Войтехович: 122).
Эта тема сохраняла свое значение и на протяжении следующих лет жизни:
«В поздней прозе Цветаевой основным уровнем реализации образа Психеи остается личный миф, а «двойниками» автора по этому мифу оказываются Беттина фон Арним и Ася Тургенева» (Там же).
Казалось бы, нет более противоположных образов, чем маленький воришка с лисенком и нежная девушка, представавшая в образе бабочки. Однако в этих «ликах» есть то общее, что делало их для Цветаевой жизненно равнозначными: высота духовного строя, непоколебимая верность высшим правилам, несовместимыми с житейскими постулатами. Та высота, на которой только и могла существовать Цветаева. И потому эти образы, в отличие от других масок, стали ее пожизненными спутниками, сливаясь в самоосознании до полного отождествления с собственной личностью.
ЛИТЕРАТУРА
Войтехович — Войтехович Р. С. Марина Цветаева и античность. М.; Тарту, 2008
Комментариев нет:
Отправить комментарий