Автор: Инна Башкирова
В предыдущей заметке мы говорили о том, что расхождение по личным мотивам не затронуло отношение Цветаевой к Мандельштаму-поэту. Вероятно, его визит в Борисоглебский весной 1922 года не стоит считать неудачным. Какую-то позитивную роль эта встреча могла сыграть, когда прошло время и страсти успокоились. Существование в других земных координатах, в иных жизненных обстоятельствах позволяло Цветаевой оценить Мандельштама и всю историю их отношений издалека, спокойно и объективно.
Думается, что именно это руководило ее пером спустя три года, во время работы над эссе «Герой труда». Описывая «вечер поэтесс», Цветаева обратила внимание на имена участниц — и это вызвало отдельное размышление:
Кстати, нерусскость имен и фамилий: Адалис, Бенар, Сусанна, Мальвина, полька Поплавская, грузинская княжна на «или» или «идзе». Нерусскость, на этот раз совпавшая с неорганичностью поэзии. Совпадение далеко не заведомое: Мандельштам, например, не только русский, но определенной российской поэтической традиции — поэт. Державиным я в 1916 г. его окрестила первая:
Что Вáм, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих! [Цветаева 4: 45]
Таким образом Цветаева подтвердила неизменность оценки поэтического дара собрата по перу, данной десятилетие назад.
Причина упоминания Мандельштама в этом контексте, как представляется, имеет непосредственное отношение к герою эссе — В.Я. Брюсову. Чтобы это понять, необходимо вглядеться в последующие события.
В том же году, когда были написаны эти слова, был опубликован текст, заставивший Цветаеву вновь заговорить о Мандельштаме. В марте 1926 года ей довелось побывать в Лондоне. Об этом мы рассказывали в заметке, посвященной ее английским контактам. Устроивший поездку критик Д.С. Святополк-Мирский ознакомил гостью с вышедшей в 1925 году книгой Мандельштама «Шум времени», которую считал одной «из трех-четырех самых значительных книг последнего времени, а по соединению значительности содержания с художественной интенсивностью едва ли ей не принадлежит первенство…» [Цветаева 6: 328].
Прочитанное потрясло Цветаеву настолько, что заслонило новые впечатления, заставило отказаться от лондонских прогулок, чтобы вновь взяться за перо. Своим русским корреспондентам она сообщила об этом так:
«Мандельштам «ШУМ ВРЕМЕНИ». Книга баснословной подлости. Пишу — вот уже второй день — яростную отповедь. Мирский огорчен — его любезная проза. А для меня ни прозы, ни стихов — ЖИЗНЬ, здесь отсутствующая. Правильность фактов — и подтасовка чувств. Хотелось бы поспеть к этому № журнала — хоть петитом — не терпится» [Цветаева 6: 317]
«…Сижу и рву в клоки подлую книгу М<андельштама> “Шум Времени”». [Цветаева 7: 35]
В книге Мандельштам излагал свой взгляд на события гражданской войны. Как видно, Цветаеву поразило не то, что рассказывалось, не подборка, а оценка фактов. Судя по ссылке на отклик эмигрантского критика: «Мирский огорчен», первым результатом впечатления был бурный спор. Вторым результатом стало эссе «Мой ответ Осипу Мандельштаму», в котором Цветаева прокомментировала эпизоды, вызвавшие ее возмущение. Например, такие.
Мандельштам:
«Полковник Цыгальский нянчил сестру, слабоумную и плачущую, и больного орла, жалкого, слепого, с перебитыми лапами – орла добровольческой армии. В одном углу его жилища как бы незримо копошился под шипение примуса эмблематический орел, в другом, кутаясь в шинель или в пуховой платок, жалась сестра, похожая на сумасшедшую гадалку»…»
Цветаева:
«Полковник Цыгальский – доброволец, поэт, друг Макса Волошина и самого Мандельштама. В 19 г. был в Крыму, у него была больная жена и двое чудесных мальчиков. Нуждался. Помогал. Я его никогда не видела, но когда мне в 1921 г. вернувшийся после разгрома Крыма вручил книжечку стихов «Ковчег», я из всех стихов остановилась на стихах некоего Цыгальского, конец которых до сих пор помню наизусть» [Цветаева 5: 306].
Обращаясь напрямую к Мандельштаму, Цветаева взывала к его совести, собиралась сделать достоянием публичности детали одной из давних встреч, намекала на его собственное «недостойное поведение»:
«Или снова — как тогда, в 1918 г., в коридоре, когда я Вам не подала руки — захлопочете, залепечете, закинув голову, но сгорев до ушей.
Есть и мне что рассказать о Ваших примусах и сестрах. – Брезгую!» [Цветаева 5: 311].
Пассаж о «не поданной руке» указывает на факт еще одной встречи, состоявшейся уже после Революции, и создает предположение о личных причинах для негативного отзыва, данного Мандельштамом на цветаевские стихи в 1922 году.
Кроме того, в тексте содержится упоминание, которое, на наш взгляд, может указать на повод для сравнения Мандельштама с Державиным в очерке «Герой труда»:
«Помнится, Вы, уже известный тогда поэт, в 1916 г. после нелестного отзыва о Вас Брюсова — плакали» [Цветаева 5: 307]
Комментаторы отмечают, что такой отзыв в печати не обнаружен и мог быть сделан устно. Можно предположить, что во время московских встреч начала 1916 года Мандельшам рассказывал об этом инциденте, и допущенная несправедливость вызвала реакцию защиты: яркую формулу, соединившую два поэтических имени на высшем уровне.
Тем горше и глубже оказалось разочарование в нынешнем духовном облике поэта. Возмущаясь пропагандистскими штампами Мандельштама, Цветаева находит связь смены идейных установок со сменой художественного инструмента:
«…до «Шума времени» у Мандельштама есть книга «Камень», потому что до Мандельштама-прозаика был Мандельштам-поэт.
Откроем «Камень»: «Поедем в Царское Село», «Над желтизной правительственных зданий», …, …
Откроем вторую книгу «Tristia». «В разноголосице девического хора» (Успенский собор), «Не веря воскресенья чуду» (опять Москва и православие), «О, этот воздух смутой пьяный» (прямое перечисление кремлевских соборов).
Где же Эрфуртская программа, где же падающее яблоко капиталистического мира, хотя бы отзвук один героического тенишевского школьничества? Мальчишки где? Нигде. Потому что их не было.
Мандельштам-поэт предает Мандельштама-прозаика. Весь этот сложный, сплошной, прекрасный, законно-незаконный мятеж: поэта (князя Духа) против деспота (царя тел), иудея (загнанного) против царизма (гонителя), школьника (сердце!) против казака (нагайки!), сына, наконец, (завтра) против отца (бывшего) – весь этот сложный, сплошной, прекрасный, законно-незаконный мятеж ВЕЛИЧИЯ против ВЛАСТИ – вымысел». [Цветаева 5: 313].
Цветаева выступала не против мандельштамовской прозы как таковой. В ее понимании переход на новый способ творческого самовыражения оказался связанным с изменой высшим и вечным ценностям, воплощенным в статусе Поэта (позже, в 1935 году, такое же яростное отторжение у нее вызовет «измена» Б. Пастернака, «на глазах предававшего Лирику»). Ее возмутил переход от независимого положения к сотрудничеству с властями, готовность оправдывать все, что совершалось в России после 1917 года:
«”Шум времени” – подарок Мандельштама властям, как многие стихи «Камня» – дань» [Цветаева 5: 314].
Но, возмущаясь, негодуя, нападая, Цветаева продолжала верить, что духовный переворот Мандельштама не уничтожил то главное, за что когда-то был удостоен сравнения с Державиным:
«Было бы низостью умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратно прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. … Большим поэтом (чары!) он пребыл».
И эта вера заставила ее окончить статью словами, оставляющими надежду:
«Мой ответ Осипу Мандельштаму – мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.
Мой ответ Осипу Мандельштаму – сей вопрос ему». [Цветаева 5: 316]
Цветаевой не удалось опубликовать свой ответ, и Мандельштам не узнал о том, какую оценку он приобрел в глазах Цветаевой. Неизвестно, вспоминал ли он о ней, но она его не забывала. И в 1931 году продолжала отзываться о книге с той же силой негодования:
«…ненавидимой мной мертворожденной прозы Мандельштама — «ШУМ ВРЕМЕНИ», где живы только предметы, где что ни живой — то вещь». [Цветаева 7: 330]
Но и этот инцидент не завершил линию связи двух поэтов. Как весной 1926 года данная Святополк-Мирским книга Мандельштама вызвала гневную отповедь Цветаевой, так весной 1931 года ей попали в руки воспоминания Георгия Иванова «Китайские тени», искажавшие обстоятельства давно прошедших времен. И чувства, вспыхнувшие по этому поводу, вызвали одно из лучших цветаевских эссе: «История одного посвящения».
Поводом для возмущения Цветаевой стало указание на некую женщину-врача, якобы адресатку стихов Мандельштама. Это заставило Цветаеву утвердить часть своих прав на звание «музы»:
«Во избежание могущих повториться недоразумений оповещаю автора фельетона, что в книге “Tristia” стихи “В разноголосице девического хора”, “Не веря воскресенья чуду…” (“Нам остается только имя — чудесный звук, на долгий срок!”), “На розвальнях, уложенных соломой” принадлежат мне <…> Что весь тот период — от Германско-Славянского льна до “На кладбище гуляли мы” — мой, чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву» [Цветаева 4: 156].
Так же, как и «Мой ответ…», этот очерк опубликован не был. Но Цветаевой удалось познакомить с ним публику на своем творческом вечере 30 мая 1931 г. Мы уже рассказывали об обстоятельствах этого вечера, и о том, как мандельштамовские стихи вдохновили Цветаеву на несколько замечательных строк на копии портрета, сделанного рукой А. Билиса.
Последним звеном духовной связи двух поэтов можно назвать событие, которое вызвало один из последних мощных душевных откликов Цветаевой. В конце 1934 года погиб ее молодой друг — начинающий поэт Николай Гронский. Посвященный его памяти очерк «Поэт-альпинист» содержит упоминание о Мандельштаме в том же высоком плане, в котором он был представлен на заре их общения. Однако ракурс представления изменился.
Цветаева стремилась придать Гронскому статус духовного наследника Гавриила Державина. Это намерение вызвало необходимость уточнения подобного статуса для Мандельштама:
«Все мы когда-то читали, а если не читали, так учили – Державина. Но кому из нас, или вас, стихотворцы последующего поколения, пришло в голову или “в руку” – писать “как Державин”? На ком из нас, или вас – след его десницы? Можно назвать, называли уже, и я первая когда-то назвала (“Что вам, молодой Державин, – Мой невоспитанный стих?”) Осипа Мандельштама, но, во-первых – Мандельштам еще, по времени своему, в ненарушенной классической традиции, между ним и Державиным нет разрыва и разлива российской и словесной революции, во-вторых, у Мандельштама Державин именно – традиция, словесная и даже словарная. О Гронском же, по прочтении поэмы, хочется сказать: он не пишет как Державин, он дышит как Державин, тем же воздухом и на ту же глубину вздоха» [Цветаева 5: 440].
Таким образом, Цветаева по-прежнему представляет Мандельштама как преемника Державина по традиции, как бы наследника «по закону», внешним образом, а духовную, глубинную преемственность признает за другим именем.
Эта статья, в отличие от других, была опубликована — в белградском журнале «Русский архив», в переводе на сербскохорватский язык. Но думается, что у Мандельштама не было возможностей узнать о том, что писала о нем Цветаева. Что же думал и говорил о ней Мандельштам — тема, требующая отдельного изучения. Возможно, мы к ней еще вернемся.
Обзор отношений М. И. Цветаевой и О.Э. Мандельштама показывает, что линия, связывающая двух поэтов, оказалась сильнее времен и обстоятельств. Как на книжной полке их книги стоят в близком соседстве, так и в пространстве культуры эти имена соединены глубоко и прочно.
ЛИТЕРАТУРА
Цветаева 1-7 — Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1994-1995.
Комментариев нет:
Отправить комментарий