Вирджиния Вулф и Марина Цветаева. Часть 2

К сожалению к тому, что произведения Вирджинии Вулф остались Цветаевой неизвестны, добавляется и обратное:  нет убедительных данных и о том, что Вулф была знакома если не сама Цветаева, то хотя бы ее стихи. Английские переводы цветаевских произведений в то время не существовали, но прочитать их Вулф могла в оригинале: она знала русский язык. Причиной этого многолетнего увлечения был глубокий интерес к 

русской литературе. В предисловии к ее дневнику отмечается:

«Русских писателей она воспринимала и как революционеров формы: они с легкостью отбрасывают повествовательные условности ради того, чтобы в нервных, сбивчивых, путаных фразах описать главное, они никогда не выпускают из поля своего зрения жизнь души.

Она изучала русский язык, и, судя по ее дневниковым записям, это было не мимолетное увлечение, но осознанное намерение приблизиться к культуре, которую для нее олицетворяли великие имена Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. Она не раз писала о них, неплохо знала и Аксакова, и Горького, в своем издательстве «Хогарт Пресс» печатала русских классиков, а ее статья «Русская точка зрения» — не менее программная, чем «Мистер Беннет и миссис Браун».

Русские, подчеркивала она, обладают тем, чем еще только предстоит овладеть англичанам с «их безупречным чувством юмора и комического», — умением писать о том, что имеет непреходящее значение, но при этом оставаться в гуще событий, самых жгучих проблем своего времени» (Вулф: 25).

И думается, не зря некоторые герои Вулф наделены русскими именами. А качества, ценимые ею в русских писателях, невозможно было бы не отметить и у Цветаевой. Как невозможно было бы пройти мимо ярких примет, сближающих двух гениальных современниц.

В первой заметке отмечалось сходство творческих установок Вулф и Цветаевой, в частности, декларативная приверженность к запечатлению окружающей действительности в мельчайших подробностях. Но интересна и близость позиций к запечатлению собственного внутреннего мира.

Самоанализ — постоянная тема дневника Вирджинии Вулф, как и Записных книжек и Сводных тетрадей Цветаевой. Надо сказать, что форма авторефлексии у Вулф весьма своеобразна.

«…я достала дневник и перечитала его, как все перечитывают свое, виновато и внимательно. Должна признаться, что грубый и беспорядочный стиль, часто не признающий правил грамматики и взывающий к замене некоторых слов, немного огорчил меня. Я хочу сказать той себе, которая будет читать это в будущем, что умею писать гораздо лучше, но у меня нет времени для переделок; и я запрещаю ей показывать дневник мужчине. А теперь можно добавить и маленький комплимент, ибо я нашла в своих записях стремительность, живость и неожиданные попадания в цель» (Вулф: 45).

Вирджиния Вулф то и дело обращается к себе будущей. Она надеялась прожить долго, сделать много, и дневнику предназначалась роль некоего внутреннего архивиста и контролера.

Будущий читатель был и у Цветаевой. Но не внутренний, а внешний, такой же вполне реальный, как завтрашняя Вулф — собственный читатель вчерашней Вулф. К нему обращено не только стихотворение «Тебе — через сто лет». Подобная роль, как кажется, была предназначена Сводным тетрадям, в которые МЦ переписывала из Записных книжек то, что сохранило свою значимость. В этом убеждают многочисленные позднейшие разъяснительные комментарии под записями. Например, в Сводных тетрадях следуют друг за другом переписанные записи от 1 июля 1921 года:

«…письмо от С.
— Георгий Победоносец! — Бог! Все крылатые сонмы!
— Спасибо.
——————
(NB! Всё это красным чернилом и вершковыми буквами.)
——————
Когда из глаз твоих сиротских скроюсь —
Не плачь, дитя. — Тебе мальтийский пояс
Останется.
(NB! Настоящий: черный с золотыми терниями, и поныне у меня в корзине. — 1932 г. Шпага осталась между двух балок, на борисоглебском чердаке.)» (Сводные тетради: 40-41)

Подобные комментарии явно имеют в виду постороннего читателя записей, которого знакомят с подробностями одного из важнейших, давно прошедших дней. И Вулф, и Цветаева, каждая по своим мотивам, не сомневаются, что будущий читатель оценит эти подробности, и стремятся быть для него максимально открытыми и искренними.

Таковы Вулф и Цветаева наедине с собой. Что же касается контактов с реальным окружением, то и у той, и другой они были весьма сложными. И по сходным причинам.
Вирджиния Вулф:

«В повседневности я слишком неуживчива, отчасти потому, что самоутверждаюсь» (Вулф: 89).

Марина Цветаева:

«… В Париже мне не жить — слишком много зависти. Мой несчастный вечер, еще не бывший, с каждым днем создает мне новых врагов» (Цветаева 7: 11).
«…А от русских я отделена — своими стихами, которые никто не понимает, своим своемыслием, которое одними принимается за большевизм, другими — за монархизм или анархизм, своими особыми взглядами на воспитание (все меня тайно осуждают за Мура), опять-таки — всей собой» (Цветаева 6: 399).

Обе понимали, что проблемы им создает собственная натура. Обе были чрезвычайно восприимчивы к отношению окружающих. В дневниках Вулф поражает болезенная зависимость от оценок, которые давались ее новым книгам кругом авторитетов — зависимость, с которой она безуспешно боролась всю жизнь.

Но как бы их ни судили и ни воспринимали современники, обе продолжали творить и жить по тем законам, которые управляли их внутренним миром, и  отказаться от самого себя возможно, лишь перестав жить, оставив все проблемы за последним краем. И ту, и другую этот край равно манил страшной силой притяжения. Вирджиния Вулф 25 октября 1920 записывает:

«Почему жизнь так трагична; всего лишь полоска тротуара над пропастью? Я заглянула вниз; у меня закружилась голова; не знаю, как сумею дойти до конца» (Вулф: 61).

Всего лишь один год отделяет эту запись  от цветаевских стихов, в которых трагизм окрашен той же интонацией  завороженности:

Без самовластия,
С полною кротостью.
Легкий и ласковый
Воздух над пропастью.

Выросший сразу,
— Молнией — в срок —
Как по приказу
Будет цветок.

Змееволосый,
Звездоочитый…
Не смертоносный, —
Сам без защиты!

Он ли мне? Я — ему?
Знаю: польщусь,
Знаю: нечаянно
В смерть оступлюсь…
20 ноября 1921 (Цветаева 2: 67)

Необходимо отметить, что  трагизм вовсе не был основным свойством ни той, ни другой натуры. И Вулф, и Цветаева были наделены могучим даром жизнелюбия. Е. Гениева сообщает о Вулф:

«Ей было интересно все: литературные и бытовые новости. Остроумная, оживленная, она была душой и украшением любой компании. Для Джулиана Белла не было в детстве лучшего подарка, чем приезд тетки: «Приедет Вирджиния — будет весело, посмеемся»» (Вулф: 26).

О сходном свойстве Цветаева замечала о себе сама:

«Я от природы очень веселая. …Счастливому человеку жизнь должна — радоваться, поощрять его в этом редком даре. Потому что от счастливого — идет счастье. От меня — шло. Здóрово шло. Я чужими тяжестями (взвáленными) играла, как атлет гирями. От меня шла — свобода. Человек — вдруг — знал, что выбросившись из окна — упадет вверх. На мне люди оживали как янтарь. Сами начинали играть» (Цветаева 7: 688)

Может быть, это свойство оказалось бы спасительным, если бы наши героини жили в другое, более благополучное время. Но судьба выбрала для обеих одну и ту же жестокую эпоху. И хотя житейские обстоятельства, в которых проходила жизнь  Вулф и Цветаевой несопоставимы — материальное благополучие четы Вулфов до последних лет выглядит особенно внушительным на фоне вопиющей неустроенности русских эмигрантов Эфронов, — но те же законы, по которым складывалась все эти годы их внутренняя жизнь, с равной неизбежностью вели  к сходному финалу. Об этом — в следующей заметке.

ЛИТЕРАТУРА
Вулф — Вулф В. Дневник писательницы / Вирджиния Вулф: [пер. с англ. Л.И.Володарской; предисл. Е.Ю.Гениевой]. М., 2009
Сводные тетради — Цветаева М. И. Неизданное. Сводные тетради / Подгот. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко. М., 1997
Цветаева 1-7 — Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1994-1995.

Автор: Инна Башкирова